Ирония и искусство. Отрывок из книги «Фонтан» Дэвида Скотта Хэя

ВЫСТАВКА

Через шесть минут все изменится.

Эту бомбу соорудил в Музее современного искусства десятилетний мальчик. Она не из покупной шрапнели, запихнутой в кухонный прибор, а из пластилина и разных материалов для детских поделок. Ни одна натасканная на бомбы собака ее не обнаружит. Однако у искусствоведа уже подергивается нос и текут слюнки. Он в состоянии полной боевой. Пока мальчик возится с бомбой, взрослые разговаривают.

— Возрождение,— заявляет критик.

— Возможно,— откликается фотограф.

— Инновация,— говорит критик.

— Может, изобретение?— уточняет фотограф.

— Переизобретение,— поправляет критик, поправляя галстук-бабочку.

Бомба эта метафорическая, но тем не менее бомба. Которая взорвется здесь, в Чикаго, в четверг днем*.

Двое мужчин тихонько переговариваются; оба наклоняются, чтобы получше рассмотреть новоиспеченное произведение искусства. Их шепот разносится по тихому помещению, отражаясь от белых стен (выкрашенных краской «Гардения АФ-10») выставки «Быть художником» Музея современного искусства в Чикаго, штат Иллинойс. Ее задвинули на второй этаж, подальше от основных экспонатов. Подальше от превознесенного, изученного, прозаичного. Музей— это прославление нового образа мыслей, экспериментов, грез и лет, потраченных на поиски голоса, который бросит вызов существующему статус-кво.

Однако за подношение в размере десяти долларов вы можете войти в эту комнатушку на отшибе и стать художником. В вашем распоряжении ведра и лотки с красками и пластиковыми детальками. А еще вас сфотографируют, и снимок повесят на стену. Или выложат на сайте МСИ*.

— Разве это не возрождение? Формы, структуры? — вопрошает, ни к кому конкретно не обращаясь, Джаспер П. Дакворт. Он — младший арт-критик местной газеты «Чикаго Шолдерс». Выполняет «позитивное» задание. Вытянув самую короткую соломинку.— Я сошел с ума?**

* C репродукциями немного неясно. Бюджетный дефицит— неизбежное зло.

** Поначалу Дакворт выпускает эту работу из вида. Надо ли вообще присматриваться к этой детской поделке? Сперва он видит дракона или змею, обвившуюся вокруг моста. Или мост — это дракон? Затем замечает частично видимую голову воина. Молодое страдальческое лицо с глазами где-то между пафосом и этосом, между рекой и лодкой. Миг между сознательным и бессознательным. Между неведением и наслаждением. Момент, предшествующий оцепенению и прострации. Он изучал фотографии великой войны своего отца. И войны отца отца. Потрескавшиеся, выцветшие снимки; Дакворт узнает само мгновение, но не то, что оно означает, скажем, в современном или художе-ственном контексте. Так начинается причитание Дакворта.

— Возможно, — нерешительно произносит фотограф. Его техасский акцент почти неразличим.

Он — дежурный фотограф выставки. И теперь осознает, что этот проект не стоит его пуристской этики и винтажного оборудования.

— Он юное дарование,— говорит Дакворт— почитатель таланта, разламывая карандаш пополам и швыряя его в знак капитуляции. Одна из половинок попадает в фотографа. Вторая — на стол. — Я не могу это описать, — говорит Дакворт-критик.— У меня нет слов.

Зато у него есть легкий акцент. Возможно, британский. А еще — смутная мысль: «У меня есть эксклюзив».

Вторая половинка сломанного карандаша катится к краю стола. Стандартного прямоугольного пластикового стола с металлическими ножками, который можно сложить одним пинком. Мальчик на другом конце стола берет обломок.

— Возьми камеру,— велит Дакворт фотографу с камерой. Он не сводит глаз со скульптуры мальчика.— Мы должны это сфотографировать.

Пока мальчик, заплативший свои десять долларов, созерцает острый обломок карандаша, фотограф-скептик Уэйлон подходит к художественному произведению мальчика сбоку, переключая линзы на своем орудии труда. Внезапно фотограф чувствует, что он уже не наблюдатель. И уже не в безопасности. Глаза скульптуры следят за ним. На него взирает бездна. Уэйлон чувствует, как она следит за ним, даже когда он встает позади скульптуры. Затем наступает кризис веры. Камера тяжелеет в его руках*.

Может, на самом деле я охотник?

Мальчика зовут Тим. «Тимоти»— выведено на картонном бейджике старательным неторопливым почерком десятилетки. На мальчике белая с фиолетовым футболка и пластиковый шлем викинга с желтыми шерстяными косами, ниспадающими на костлявые плечи.

— Охренительно,— произносит мальчик и вонзает сломанный карандаш в свое пластилиновое творение, только что ставшее центром внимания.

«Что ты наделал, Тимми?— думает Дакворт.— Ты разрушил шедевр и превратил его в укор журналистам, повинным в войнах, геноциде и бездомности». Дакворт, пошатываясь, делает шаг-другой.

* Уэйлон созерцает скульптуру: огромная раненая саблезубая кошка все еще рассматривает свою загнанную в угол добычу, обостренной интуицией ощущая неминуемую опасность извне. Возможно, ожидая астероида, ожидая конца веры. Вознесу ли я над ней свое жестокое первобытное копье или смирюсь с участью жертвы в брюхе хищника? Что я сделаю в последний миг, когда всему этому придет конец? Кто запечатлеет этот момент, сохранит для истории наше наследие? Наш завет. Возлюби или убий. Такие уж мы есть. По большей части мысли Уэйлона минималистичны, но порой он позволяет себе эти внезапные глубокие раздумья.

Теперь он ясно это видит. Повинны журналисты. Он застывает на месте и прижимает ладонь ко рту. Проглатывает подступившую к горлу отрыжку. Ему стыдно — он чувствует себя обвиняемым, но у него в голове мелькает: «У меня есть эксклюзив».

В уголке, притихшая и нерешительная, сидит учительница Тимми. Застегнутая на все пуговицы моложавая особа в каком-то идиотском голландском фольклорном платье. Ее зовут то ли Эрма, то ли Эмили, то ли Эмма, как-то так (официально не представили). Она тоже сосредоточена на творении мальчика. Ей здесь, по-видимому, немного неуютно и неинтересно, но своим ясным взором она уже мысленно видит смотрящие на нее глаза гигантского зверя*.

А рядом с учительницей, чуть в сторонке, отдыхает от созерцания энной выставки видеоарта, не имеющей никакого вразумительного посыла, арт-критик «Лос-Анджелес таймс». Он отворачивается, украдкой вытаскивает из глаза контактную линзу и щелчком стряхивает ее. Но вы пока что не обращайте на него внимания: судя по виду, ему скучно и он выше всего этого**.

* Это остров Мертвая Голова, сотрясаемый невольным экстазом Фэй Рэй. Первобытный зов гигантской гориллы, увлекающий в первобытный век, где только охотятся, едят, спят и занимаются сексом. Женщина чувствует, как в спину ей впиваются ногти, разрывая одежду, обнажая плоть. Солнце палит, ветер свеж. Ее берут. Она мысленно доходит до того места, когда тело и инстинкт изгоняют стыд и исторгают из горла рефлекторный стон. До того места, где рождаются языческие боги.

** Серьезно. Не обращайте на него внимания.

Итак, вся честная компания: Дакворт (если бы этот список редактировал Дакворт, было бы так: Дакворт; в остальных ролях... потому что главная роль, ясное дело, у Дакворта*), фотограф, критик из другого города, женщина из маленького домика в прериях, чье имя начинается с буквы «Э». И гвоздь программы — Тимми.

* Как раз наоборот. См. главу «Би».

Они уставились в конец длинного стола. На столе лежат разнообразные художественные материалы: пластилин, перья и тушь, бумага, конструктор Tinkertoy, бечевка, пробковые дощечки, уголь, мел, акварель и конструктор LEGO . Для всех видов «творчества».

Тимоти О’Доннелл подпрыгивает на месте и причмокивает, довольный новой деталью— карандашом. Мальчик рад и удовлетворен своей работой, он, если угодно, купается в спокойствии, зная, что перед ним — оптимальный гибрид Tinkertoy и Play-Doh, его собственная версия радужного моста, ведущего в Асгард. Взрослые тоже довольны. Это понятно по их шепоту, хотя один человек, бросивший карандаш, озадачивает мальчугана— но лишь на долю секунды, после чего Тимми понимает, что только сломанный карандаш (так называемый найденный объект, как его будут именовать позднее в газетных и журнальных статьях) может служить идеальным завершающим штрихом в его проекте «Валгалла». Само собой, он получит отличную отметку. Да уж, и впрямь охренительно. И хотя Тимми сейчас этого не знает, но в своей коротенькой жизни он уже никогда больше не будет так удовлетворен.

Дакворт развязывает свой фирменный галстук-бабочку в шотландскую клетку. Так легче дышать.

Быть может, на карандаше остался отпечаток пальца, который навсегда физически связал бы Джаспера П. Дакворта с этим карандашом — и этим Произведением Искусства. Несмотря на промелькнувшую грешную мыслишку, колени у него дрожат и подгибаются от благоговейного смирения. Никто ему не помешает— ни коллеги, ни эти богемные пижоны* из колледжа с их стильными стрижками и презрительно-невозмутимыми физиономиями, которые клюют носом на его лекциях и вечерних занятиях.

* «Богемные пижоны»— термин, заимствованный Даквортом у «мертвых молочников» в период непродолжительного, но судьбоносного увлечения панком и группой «Дэд милкмен». Теперь-то он прячет выцветшую татуировку с черным флагом, а когда-то она служила надежным оправданием для нападок на первокурсников.

Искусство Тимми очень важно.

Оно спасет его от коротких соломинок.

Мысли масштабнее.

Но осмелится ли он произнести слово на букву «Ш»?

А какое тут еще годится?

Лос-анджелесский критик, зевая до слез, отмахивается от работы Тимми. Лос-анджелесский критик ни шиша не смыслит в покере.

Я открыл талант поколения. Я шел к этому всю свою профессиональную жизнь. Я смогу направлять его.

И Дакворт идет ва-банк:

— Это шедевр.

Ольга Явич

художественный редактор