Филипп Григорьян: «Художник не обязан быть хорошим человеком»

Три с половиной года назад в «Гоголь-центре» впервые показали «Машину Мюллер». Постановку Кирилла Серебренникова приняли хорошо: театральный критик Ольга Федянина назвала ее «первой настоящей встречей драматурга Мюллера с российским театром». Спектакль прописался в репертуаре бывшего Московского драматического театра имени Гоголя — правда, в новом сезоне без изменений в актерском составе не обошлось. В первой версии роль виконта де Вальмонта играл Константин Богомолов, этой осенью его сменил другой известный режиссер — Филипп Григорьян. Роль в театре он совмещает с подготовкой собственного спектакля: Григорьян ставит «Лунную масленицу» по пьесе Павла Пряжко, которую богомоловский Театр на Малой Бронной покажет в феврале.

BURO. встретилось с Филиппом Феликсовичем, чтобы расспросить о смене режиссерского амплуа на актерское, о политической сознательности в театральной среде и о том, как отделить личность автора от его творчества.

Я начинал свою театральную карьеру актером, когда закончил Щукинское училище и проработал несколько лет в театре Вахтангова. У меня, безусловно, сохранились какие-то актерские навыки, но они очень сложно восстанавливаются: актер — это, скажем так, очень непростая профессия. Чтобы ее не растерять, нужно постоянно тренировать аппарат, играть, а я не делаю этого уже лет 20.

Режиссер и актер очень разные по своей природе. Они стоят по разные стороны баррикад: один видит всю картину целиком, но никак не может влиять на сам акт, другой всей картины не видит — и должен доверять зрению первого, — но при этом акт совершает именно он. Я с трудом могу себе представить, чтобы играл в спектакле, который сам же и поставил. Это, наверное, действительно сложно. Но «Машину Мюллер» поставил не я. Мне ничего, кроме себя на сцене, контролировать не нужно. Более того, не я рожал этот спектакль: не я разбирал текст с режиссером, не я репетировал его изначально. Я просто в него «ввелся». Это похоже на то, как будто тебе подарили роскошную подержанную тачку, перед этим перекрасив в твой любимый цвет. Почему в принципе решился? Наверное, детская мечта. Сыграть у Кирилла — подарок, от которого не отказываются. Это знаковый для Москвы спектакль, и это большая честь для меня. Глобальный спецэффект, серьезная встряска.

Когда я получил предложение сыграть в спектакле, Кириллу уже было разрешено выходить из дома. Поэтому все было как обычно: вот режиссер, вот актеры, вот репетиции. Суд мы не обсуждали, но эта тема и так всегда присутствует, как некий второй план. Как какая-то ядерная зима, которая успела приобрести статус плохой погоды.

Процесс над «Седьмой студией» не должен был начинаться в принципе. Как он закончится — одному богу известно. Но хотелось бы, чтобы он завершился полным оправданием, реабилитацией и выплатой компенсации за потраченные годы, здоровье. Безусловно, нужны и суды — над теми людьми, что все это устроили. Как, конечно же, должны предстать перед судом те, что подбросили наркотики Ивану Голунову. Можем ли мы рассчитывать на это? Очевидно, не в этой жизни. Но мы очень постараемся пожить подольше.

Кирилл Семенович эмансипирует публику, она пересматривает свое отношение и взгляды на вещи, казавшиеся неизменными. Оптика меняется. Одно дело — знать, все понимать умом и так далее. А другое дело — смена оптики. «Машина Мюллер» именно такой спектакль.

Я вам так скажу: театральный цех, а особенно актерский, довольно-таки солидарный. Это некий профсоюз, даже несмотря на то, что все мы можем быть очень художественно разобщены. Многие придерживаются настолько разных взглядов, что не будут в одной комнате друг с другом сидеть. Конечно, триггером послужил процесс над Павлом Устиновым. Каждый себя увидел на месте этого молодого актера, который просто с кем-то говорил по телефону у метро. Почему за него вступилось много известных актеров и актрис? Потому что у них всех есть однокурсники, с которыми они учились и делили корку хлеба. Это их друзья, это они же сами. Не забывайте, что звездный статус в актерской профессии воспринимается как некая случайность, везение. Все ощущают себя московскими студентами театрального вуза. Это каста. Но, если быть честным, первый кейс театральной солидарности — это все-таки дело «Тангейзера».

В искусстве может и не быть никакой политики, если понимать под этим принятие какой-то стороны в общественном противостоянии. Как гражданин, конечно, я имею свою точку зрения, но как художник — нет. Я свою гражданскую позицию в первую очередь и подвергну пристрастному анализу, буду искать в ней слабые места и бить в них. Театр так устроен, что стремится доставить боль максимальному количеству людей, а не какой-то одной группе. И этим он, безусловно, демократичен.

Это тонкий вопрос. Не буду оригинальным и скажу, что универсального ответа на него нет, пусть каждый сам решит для себя. Я, например, очень люблю Майкла Джексона. Он великий артист. Но после просмотра этого фильма я убрал его песни из своего плейлиста. Эта грань очень тонкая, и она пролегает где-то в сердце. И это при том, что отделять художника от его произведений нужно, я так считаю. Но вот тут, в конкретном случае, что-то оборвалось.

Вообще, практика показывает, что художник не обязан быть хорошим человеком — точно так же, как он не должен всем нравиться. Он может вообще никому не нравиться. «Нравится» или «не нравится» — это обывательские категории, они не относятся к искусству. Как правило, художник ставит эксперименты на себе, над своим сознанием. А бывает, что он ставит эксперименты на других людях или обществе в целом. В этот момент он сильно рискует и идет по тонкому льду. Если его талант в том, чтобы провоцировать людей, что в театре бывает часто; если он привык подвергать все в своей и жизни общества язвительному сомнению, то, считайте, это такой инструмент. Можно ли заиграться и перейти границу? Можно. Но нащупать ее тоже бывает сложно. Что касается театра, то это особенное место. Тут разрушают иллюзии. Любому разрушителю сложно остаться так называемым «хорошим человеком».

У меня есть знакомые с тяжелыми зависимостями от веществ, с которыми они не могут или не хотят бороться. Ну с какой стати я вдруг перестану им руку жать при встрече? Я их знаю сто лет. Кто я такой, вообще? У меня также есть знакомые, которые в глубокой зависимости от собственной маскулинности, «имперскости», величия, и вот этого всего. Таких, которые наговорили на нерукопожатность, не так уж много. Единицы. Наверное, ты не станешь жать руку человеку, который на трезвую голову говорит, что хотел бы тебя уничтожить. А то, что некоторые актеры или режиссеры идут в какие-то проекты, в которые я не пошел бы ни за что? Ну, людям нужно работать. Бывает, что другой работы просто нет. Пофиг. В любом случае сейчас интересное время, потому что интернет все помнит. Да и люди ничего не забывают: все просто записывают в уме и живут дальше.