Сергей Полунин: «Не думаю, что я чего-то хорошего достиг в балете»

15 мая в кинотеатре «Пионер» в рамках фестиваля «Бесценные города в кино» состоялась премьера документального фильма «Танцовщик» — биографии танцора балета Сергея Полунина. Фильм, выходящий под слоганом «Икона. Гений. Бунтарь», уже в первые пять минут выкладывает все карты на стол: «В прошлом Полунин честно рассказывал о легких наркотиках для развлечения, депрессии, сложных отношениях с коллегами. А еще он не приходит на интервью». Последнее утверждение закадрового рассказчика удалось легко опровергнуть — мы встретились с Полуниным и поговорили о возможном уходе из балета, первых шагах в большом кино и настоящем бунтарстве. 

— Как вы вообще отважились на съемки документального фильма?

— Я хотел бросить танец. Когда предложили сняться в «Танцовщике», я подумал, что это отличная возможность запечатлеть выступления перед уходом — для архива. Решил, что если фильм не получится, то хотя бы останется видео на память.

Еще у меня была одна наивная идея. Я тогда находился в Москве, но часто бывал в Новосибирске. На Западе считают, что в Сибири есть только снег. Однако сам город красивый, мне он дико нравился, и мне было обидно, что люди не знают об этом. С помощью документального фильма я хотел показать, что в Новосибирске есть не только снег, но и прекрасный театр оперы и балета, например.

— Вот «Танцовщик» выходит под слоганом «Икона. Гений. Бунтарь»…

— И это ошибка! Не знаю, кто это придумал. Но это большая ошибка, так нельзя делать. Мне обещали, что больше так не будут, но, видимо, продолжают.

— Иконой себя считаете? В русском балете.

— Не думаю, что я чего-то хорошего достиг в балете. (Улыбается.) Но мне хотелось бы изменить индустрию — облегчить жизнь молодым танцовщикам и приблизить балет к массовой аудитории. Я хочу, чтобы у всех зрителей был доступ к выступлениям — неважно, по телевизору, в кинотеатрах, на стадионах.

В современном балете не происходит ничего интересного. Классический балет мертв. Любовь публики к нему никогда не умрет, но внутри него уже нет никакой жизни. Индустрия недостаточно сильна, чтобы привлекать лучших режиссеров и музыкантов. Сейчас гораздо интереснее писать музыку для кино, оперы, видеоигр.

Если бы Моцарт сейчас жил, он бы работал над мюзиклами. Вопрос исключительно в том, где больше аудитория. А классический балет вовремя не раскрылся. Агенты и менеджеры не влились в систему — теперь она неинтересна ни в финансовом, ни в творческом плане. Выходят на сцену король и королева — такое больше не работает. Разве что для определенной публики.

— Выходит, у балета нет будущего?

— Кино и те же мюзиклы сейчас гораздо мощнее. При этом в России очень любят балет, его поддерживают на государственном уровне. Но ничего нового не происходит. Привозят европейское старье и подают его как новое. Я бы не хотел менять классический балет, я бы просто взял из него темы и оформление, которые соответствуют современной публике, в первую очередь молодежи. Я хочу, чтобы балет выглядел круто, чтобы мужчине было не стыдно пойти на представление.

Я вот сейчас был в Тель-Авиве, и там не стесняются затрагивать современные темы. Играет мощная музыка, иногда даже возникает ощущение, что ты в клубе, а не на балете. Это круто, это стимулирует — весь город живет этими представлениями. Надо открывать балет массовой аудитории, тогда все изменится.   

— Реформы реформами, а вы все активнее снимаетесь в кино. Если встанет выбор, что победит?

— Я больше не ощущаю себя танцовщиком. Более того, я уже воспринимаю информацию не как танцовщик. Чисто интуитивно я тяготею к актерству. Я уже начинаю вести себя натурально перед камерой. Сразу думаю, как бы я взял вилку, как бы я что-то сказал.     

Я уже задавался вопросом, что я выберу — балет или кино. Но окружение меня все еще поддерживает и не дает уйти из танца. Пока я совмещаю, но в моей жизни все меньше становится танца — в следующий раз я выйду на сцену в июле, а затем только в декабре. Это происходит все реже и реже. А вот когда я получаю предложение сняться в фильме или читаю сценарий — что-то загорается внутри.         

— А от театральных предложений уже не загорается?

— Если это просто танец, уже существующий балет, то нет, уже ничего не горит. Хорошая искринка проскакивает, когда совмещены театр и танец. Балет не такой персональный и камерный — у театра иная энергетика, другой посыл. Даже после сверхгениальных выступлений в Лондоне зал вызывает артистов всего на один-два поклона. Но, если совместить балет и театр, получится настоящая бомба. Это мне было бы интересно.

— Вот вы про эксперименты говорите, а снялись у режиссера-традиционалиста — Кеннета Браны, известного в первую очередь постановками по мотивам Шекспира.   

— В «Убийстве в Восточном экспрессе» нас было двенадцать человек. Среди них были легендарные актеры, для меня они словно с плакатов сошли. Кеннет славится тем, что контролирует все процессы на площадке, но мне он дал много свободы. Я сидел и думал: «Что вообще происходит? Они что, не понимают, что я...». Сначала у меня была паника. На самом деле тебя никто не научит, как правильно сидеть, как есть, как правильно вилку держать, когда включается камера. Нужно это просто почувствовать, твоя ДНК должна к этому адаптироваться.

Но вот что меня поражало. Мы отсняли дубль, и тут я замечаю, что мой сосед неправильно пистолет держит. Я говорю об этом своей экранной жене — Люси Бойнтон. Кеннет это все тоже замечает и говорит свои пожелания даже актерам с пятидесятилетним стажем. Ко мне он был очень добр, я ощущал, что он меня всегда поправит и не даст сыграть плохо. Мне было очень комфортно на площадке, кроме первого дня…

— А что было в первый день?

— Это был очень загруженный день. Первая сцена. Я сел перед Уильямом Дефо. А я даже не знал, что он в этом фильме снимается. И тут меня осенило, что сейчас это произойдет — камера включится. Меня посетила мысль, должен ли я вообще тут находиться. Какая-то нереалистичная ситуация.       

— Ваше имя связано с многочисленными скандалами. Что для вас бунт?

— Обычно все считают, что чем тише, тем лучше. Встраиваешься в систему и плывешь по течению. Пытаешься усидеть на месте. Но стоит тебе заметить какую-то неисправность и заговорить об этом, как это тут же вызовет недовольство. Портишь себе репутацию, но только в самой индустрии, которая не хочет меняться. Мне как-то предложили померить одежду, и я честно сказал, что она мне не нравится. И тут же сказали, шутя, конечно, но все же: «Видимо, нам будет сложно работать». Просто потому, что у меня есть мнение. Таков мой бунт — задавать вопросы, не зная ответа. Я борюсь не за свободу, я просто хочу ощущать себя свободным. Хотя любой агент скажет, что нужно просто встроиться в систему и зарабатывать деньги.

— У вас образ плохого парня сложился естественно. Насколько сознательно вы его потом поддерживали?

— На самом деле, мне было очень сложно. У меня не сразу появилась команда. С такой репутацией очень сложно было работать. Все отворачиваются и любую твою ошибку трактуют в определенном ключе. Вот заболел ты и не пришел на репетицию, все сразу думают: «Ага, он плохой парень!». И неважно, что рядом есть люди в двадцать раз хуже — на них не обращено такое внимание. Репутация все-таки сложная штука.

— С появлением команды вы решили монетизировать этот образ?

— Сначала они хотели его поменять. Но потом поняли, что в каждом интервью всегда упоминается одно и то же. В итоге они решили, что это бесполезно, и оставили все как есть.

Документальный фильм «Танцовщик» в российском прокате с 18 мая.