«Я продал дом в Грузии, чтобы закончить "Заложников"» — интервью с Резо Гигинеишвили

— Как появились «Заложники»?

— Я родился в 1982 году, то есть за год до произошедшего. Однако с раннего детства я помню разговоры вокруг этой трагической истории. Сначала на кухне, потому что долгое время тема была закрытой, а кухня была единственным местом, где можно было шепотом говорить на запретные темы. Десять лет родителям угонщиков зачем-то говорили, что их дети избежали расстрела, что они живы. Я помню, как однажды ночью к нам домой пришла мать одного из угонщиков и долго разговаривала с моей мамой, рассказывала ей, что собирается ехать, кажется, в Среднюю Азию, в какую-то колонию — искать сына. Я помню, что, когда она ушла, моя мама была очень расстроена: все понимали, что эта женщина живет иллюзиями. Это был цинизм системы. Держать родителей в неведении. Им не говорили, что приговор давно был приведен в исполнение. Родителям не показали могилы расстрелянных детей.

— Как можно добиться какой-либо исторической правды при экранизации подобной истории?

— Я всегда исхожу из личной правды каждого человека, каждого персонажа. Мне нужно объяснить артисту, почему его герой смотрит на мир именно так, а не иначе. Он не должен изображать отрицательного персонажа — он должен его понимать. Человек всегда находит оправдание своим поступкам, он хочет верить в свою правоту. Поэтому нужно идти за правдой героя, пусть он тебе в некоторых моментах и неприятен.

Вот, например, сцена, где Ника прощается с матерью. Он обегает комнату, а затем останавливается перед ней. Он не может сказать ей «до свидания». Первое, что приходит на ум, — он должен ее обнять. Но тогда сцена выходит сладкая, как сахарная вата. Столь очевидные вещи надо сразу отметать. Поэтому он хватает ее за ухо и сжимает его в руке — в этом неожиданном порыве больше любви, чем в объятии.

— Существует ли конфликт между этими поколениями?

— Безусловно. Одни ностальгируют по Советскому Союзу, а другие, напротив, отрицают все, что с ним связано. У нас на съемках был случай, когда мы снимали сцену подготовки парада. В Тбилиси, в Ваке-парке (в СССР назывался парком Победы. — Прим. Buro 24/7), мы повесили ночью 30-метровую растяжку с Лениным. Утром люди пошли туда на прогулку с детьми и по-настоящему испугались. Начался спонтанный протест, некоторые даже начали чем-то закидывать растяжку. Нам пришлось объяснить, что это всего лишь съемки.

После этого я понял, что советская власть никогда не вернется, какой бы ностальгии по ней ни было. Да, кто-то застал ее молодым — влюблялся, радовался жизни. Я уважаю это чувство, но не думаю, что кто-то тоскует по самой системе, по ее ограничениям. Моя знакомая думала, что можно увидеть Сикстинскую капеллу только на репродукции. Они и не надеялись, что когда-нибудь смогут воочию увидеть это чудо.
Мы жили в замкнутом пространстве, где джинсы и кока-кола становились символами свободы. Я помню, как нам привозили жвачку, мы ее жевали, а потом снова заворачивали в фантик — откладывали на следующий день. Это было дикостью.

— Разве мы сейчас не возвращаемся в Советский Союз?

— Мы нет, но есть люди, которым легче прятаться за мощью Советского Союза, чем предлагать нам что-то новое, прогрессивное и конкурентоспособное.

— Да, у каждого теперь есть право на выезд, но у 72% россиян нет загранпаспортов. Людей убеждают, что вокруг одни враги и не надо никуда ездить.

— Есть принципиальная разница между личными ограничениями и запретами государства. У вас может не быть средств, чтобы выехать, но у вас есть сама возможность. В СССР был диктат — отсутствие выбора как такового. Тогда было мало информации, а сейчас вы можете зайти в интернет и все узнать — вас никто в этом не ограничивает. Вопрос лишь в том, есть ли у вас такая потребность. Это ваш выбор.

— «Заложники» — ваше авторское высказывание. Насколько правомерно использовать для него судьбы реальных людей, многие из которых еще живы?

— Передо мной стоял вопрос: можно ли привносить что-то свое в реальную жизнь, а не просто реконструировать ее в рамках художественного произведения. Он так и остался для меня открытым. Тем не менее «Заложники» — это моя трактовка, это кино, а не журналистское расследование. Да, на основе документального материала, но я оставляю за собой право на определенную творческую свободу.

Однако тема деликатная, и мы ощущали огромную ответственность. Мы пытались идти за правдой и очень тщательно подошли к работе с документами, опрашивали очевидцев. Мы сделали все, чтобы даже в деталях, в самой атмосфере наша картина не была лжесвидетельствованием. Получилось у нас или нет — судить зрителям.

— Что вы ответите человеку, который найдет фактическую ошибку в фильме? У нас любят искать несоответствия в фильмах, основанных на реальных событиях.

— Скажу: молодец, внимательный, нашел ошибку. (Смеется.)

— Вы не боитесь, что «Заложников» впишут в актуальную политическую повестку, как недавно было с «Нелюбовью»?

— Я не знаю. Я очень уважаю «Нелюбовь» и никогда не упускаю возможности сказать об этом ее создателям — этот фильм меня потряс и оглушил. Звягинцев — умный и смелый режиссер, который, как показал прокат, интересен зрителю.

«Заложники» получили прокатное удостоверение, и у зрителя есть возможность их увидеть в кинотеатрах. Мог ли фильм попасть на полку в советское время? Да, мог.

— А если в фильме увидят провокацию, например, и обвинят в идеализации террористов?

— Я не могу предсказать реакцию на фильм. Я знаю, что пытался не врать и прошел тяжелейший путь, чтобы поговорить со зрителем о том, что меня реально волнует. Но все эти тяготы не гарантия того, что фильм зрителю понравится. Но, какой бы ни была оценка, это будет оценка зрителя. Когда картина рождается прямо в зале, ты испытываешь подлинное счастье, чувствуешь отклик, который она нашла. В такие моменты и понимаешь, что все было не зря.