«Мое тело и есть тьма»: отрывок из новой книги Оксаны Васякиной «Роза»

Специально для BURO. Оксана Васякина ответила на вопросы и собрала разные фрагменты книги в новый текст. Мы публикуем его и оставляем ссылку на предзаказ полной версии. Книга выходит в издательстве «Новое литературное обозрение».

Да, «Розой» я закрываю трилогию, которую про себя называю «сибирской трилогией». Когда я начинала писать «Рану», я не думала, что этот роман будет только первым. Теперь работа сделана, и я чувствую облегчение, но это облегчение не связано с тем, что опыт выписан и я свободна от собственного прошлого. Я не верю, что письмо может излечить, тем более если это художественное письмо.

Моя работа — превращать свой опыт в текст для других. Это еще сильнее ранит. Как и прежде, меня мучают те же вопросы, которые я задавала себе, когда писала «Рану», «Степь» и «Розу». Сегодня я подумала, что, если бы мне нужно было переписать эти тексты, я бы написала их по-другому, имея в виду то знание, которое приобрела за последние три года. Если говорить о чувствах, первое, что приходит на ум, — это покой. Я наконец выполнила ту задачу, которая давно стояла передо мной. Сначала я писала стихи о матери, отце и тетке. Теперь я написала о них по книге. Думаю, уже достаточно сказано и написано о них. Можно успокоиться.

Я писала ее с марта 2022 года по август 2022. Брала ноутбук и шла в Тимирязевский лес, там на бревне в кустах сидела и писала. Иногда — во дворе Центра Вознесенского, потому что приезжала туда на работу. А последнюю главу, которую считаю самой страшной и трудной, писала в Переделкино. Эта глава не хронологически последняя, но писать я ее долго не могла. Она лежала в черновиках, и я все откладывала.

Когда стало ясно, что книга готова и только главы о собаке не хватает, я поехала в резиденцию и там лежала десять дней на кровати, выходила только поесть. Лежала и пыталась справиться с собой, чтобы дописать эту главу. Моя резиденция длилась 14 дней, поэтому на двенадцатый день я собрала себя, села на балконе номера и за два вечера доработала текст.

Я боюсь собственной смерти, потому что это единственный опыт, который я не смогу пережить и описать.

На самом деле, я понимаю: о чем бы я ни писала — о цветах, живописи, поэзии, — я обязательно найду что-то «страшное». Под «страшным» я здесь имею в виду то, на что не любят смотреть, и то, чего не ждут от художественного текста. Но так устроено мое писательское зрение. Я смотрю туда, куда сама чаще всего смотреть не хочу и боюсь.

Но недавно мы завели собаку, щенка чихуахуа, — она учит меня любви. Я люблю ее запах. Люблю смотреть, как резвится и как спит. Возможно, я напишу небольшую книгу о Филюше.

Я человек сезонов. Зимой я не могу писать из-за депрессии. Ближе к середине весны прихожу в себя и начинаю думать о новом тексте. Но важно еще и то, что «Роза» не вышла в бумаге, ее пока никто не прочел. Поэтому у меня есть чувство, что я все еще принадлежу этому тексту и работе над ним. А пока я принадлежу «Розе», другой книги мне не начать.

Эта книга о моей тетке, которую звали Светланой. Она родилась в 1975 году и умерла в 2014 году от туберкулеза.

Я часто думаю о ней, кем она была. Мне хочется посмотреть на нее как на отдельного человека. Человека со своей отдельной жизнью. Но думая о ней, я ловлю себя на том, что неизменно представляю Свету частью тесных взаимоотношений между ней и бабкой. Даже когда Светлана находила мужчин, она жила с ними в квартире своей матери.

Когда она родилась, ее принесли в квартиру на шестом этаже и положили в детскую кроватку. Спустя несколько лет на место этой кроватки поставили раскладную софу, и Светлана стала спать на ней. Когда софа стала совсем негодной, ее место занял диван. На этом диване она умерла. Все это происходило в одной комнате двухкомнатной квартиры девятиэтажного дома. В эту комнату ее принесли на третий день после рождения, из этой комнаты ее вынесли в день, когда она, неспособная даже говорить, сделала свой последний выдох. Я помню ее именно там — в комнате, лежащей на ее софе, обитой гобеленом.

Когда я думаю о ней, мне кажется, что она стоит нагишом в темноте. Я смотрю на нее, ее живот и небольшие коричневые груди с темными сосками, вижу ее карие переливающиеся глаза, она стоит босиком, и я вижу каждый ее сустав. От холода ее губы серые и костяшки пальцев побледнели.

Я не знаю, где в этой темноте располагается источник света. Ведь если эта тьма абсолютна, то я бы не смогла увидеть ее. Ее плоского живота и длинных вьющихся волос, небрежно забранных на затылке. Волосы она обесцветила и, когда они отросли, подкрашивать не стала. Поэтому пряди на ее щуплых плечах желтые, а у корней — цвета мышиной шкурки.

Возможно, источник света в этом мраке — мой взгляд. Она уже больше восьми лет лежит в могиле. В гроб она просила положить ее косметику: жирную тушь, тени и помаду. Попросила положить и мобильный телефон, чтобы в могиле она не чувствовала, что осталась одна.

В моей темноте она стоит одна. Здесь нет ничего, кроме ее тела. Мне оно кажется незнакомым — потому что при жизни вызывало отвращение, а теперь я смотрю на него так, словно это тело пахнет теплом, а не болью.

...

Сегодня я узнала, что, умирая, деревья отдают воздуху весь углекислый газ, накопленный за жизнь. Раньше я думала, что деревья производят из углекислого газа кислород. Обыкновенное школьное искажение.

Дерево всю жизнь копит мое дыхание. Мертвые животные и люди, хранящиеся под землей, тоже содержат углекислый газ. Теперь мне кажется, что он — это вид нашей памяти, энергия чистой негативности. Что выбрасывает человеческое тело, погибая?

Я думаю о матери, которая всю жизнь проработала на заводе. Я вспомнила о ней, когда рассматривала фотографии Сары Мун, которая путешествовала по России в конце девяностых. Издалека дым заводской трубы кажется тяжелым облаком, но, подойдя, можно рассмотреть черточки труб. Я помню облака дыма деревоперерабатывающего завода. Они, медленно поднимаясь, растворялись в небе, и нельзя было понять, где заканчивается дым и начинается облако. Теперь мне кажется, что дым — это то, что связывает небо и землю.

После смерти матери я кремировала ее тело, часть пепла поднялась вместе с дымом городского крематория в небо. Где-то осели частички ее тела и погребального платья. Когда я кремировала маму, мне казалось несправедливым, что она, похороненная рядом с бабкой и Светкой, будет лежать запертая в пластиковой капсуле, опущенной в стальную урну для праха. У меня даже были мысли, что необходимо пересыпать ее прах в деревянный сосуд. Чтобы, став прахом, она смогла смешаться с дождевой водой и встретиться там, под землей, со своими матерью и сестрой.

Я чувствовала тяжелую вину за то, что мать, хоть и похоронена с ними в одной могиле, все равно не имеет доступа к своим матери и сестре. Но, размышляя о времени, которое предоставлено мертвым, я решила, что момент их встречи настанет — когда-то даже пластиковая капсула под напором времени распадется.

Еще я думаю о тех крупицах материнского праха, что поднялись на небо. Они упали на землю, а потом вместе с испарившейся талой водой снова поднялись в небо и выпали с дождем в Тимирязевском лесу, где я пишу эту книгу. Они достигли и горы, где стоит усть-илимское кладбище. Умерев, мать получила бессмертие и, смешавшись с дождями, встретилась со Светланой и бабкой.

Мать всю жизнь работала на то, чтобы крупицы обработанного дерева на ее заводе поднимались вместе с дымом в небо. Теперь и она, как дерево, была на небе. А я пишу эту книгу, и когда-то она будет напечатана на бумаге, сделанной из переработанной древесины.

...

Раньше мне казалось, что тьма, по которой путешествует Светлана, — это неподвижное пространство. Возможно, тьма зарождается за кромкой леса. Там, где начинается непроходимая тайга. Но уехав из Усть-Илимска, я убедилась в том, что это не так. Где бы я ни была и что бы ни делала, она путешествовала внутри меня. Часто она обступала меня произвольно, я оказывалась в самой ее глубине. Наблюдая за собой, я пришла к выводу, что она — неотъемлемая часть меня. Долгое время мне казалось, что, покинув Сибирь, я смогу освободиться от тяжести. Потом мне казалось, что, написав о своем детстве, я смогу поместить тьму в капсулу текста. Но я глубоко ошибалась. Моя тьма — причина письма, но письмом ее не излечить. Писать из тьмы, чтобы ее законопатить, так же глупо, как лечиться от отравления ядовитыми грибами.

Всю свою жизнь я искала место, в котором почувствую себя свободной от тьмы. Я искала это место в других людях и возлюбленных, переезжала из города в город, меняла работы, верила во все подряд, практиковала йогу и путешествовала с эзотериками. Все было напрасно, потому что это было бегство от собственного тела. Мое тело и есть тьма.

...

Мать говорила мне: животное и человек отличаются друг от друга тем, что человек умирает, а животное дохнет. Нельзя, говорила она, сказать, что кто-то сдох, это невежливо по отношению к усопшему, но, говорила она, можно сказать про собаку или ворону, что она сдохла. Светлана опрокинула пустую рюмку на блюдце и, немного повременив, приподняла ее, чтобы посмотреть, натек ли полный круг. Мать тоже обратила внимание на остатки самогона на ее блюдце. Кольцо от рюмки было рваным, и мать сказала, что не видать ей любви. На что Светлана пренебрежительно ответила, что, да, не видать ей любви, потому что подыхать скоро.

Светлана часто говорила, что скоро сдохнет. Эти слова тревожили меня, а окружавшие люди не знали, что ответить. Она говорила о себе как о больной собаке. В том, как она говорила о предстоящей смерти, я слышала усталость. Усталость не от болезни, а от самой жизни, которую она вынуждена была терпеть день за днем. Во всем, что она делала по своей воле, читалось желание освободиться. Светлану тяготили готовка, поиск работы, уход за ребенком. Она делала это, как говорила мать, спустя рукава, поскольку единственное, чего ей хотелось, — гулять. Сейчас я думаю, что мое рождение повлияло на нее. В некотором смысле я отобрала у Светланы часть юности. Вынужденная постоянно отвечать за меня, она была не свободна в те годы, когда я росла. И когда я выросла, она с еще большей яростью начала избегать любых обязательств. Возможно, я слишком много на себя беру — в ней изначально была эта тяга к алкоголю и беспорядочному сексу. Она использовала любую возможность, чтобы провести время в подъезде или попасть на пьянку.

Я часто смотрела, как она в полудреме лежит на диване и смотрит телевизор. Утром после первой сигареты она шла в ванную краситься. И я шла за ней. Она садилась на край ванны и брала маленькое зеркальце, заляпанное тушью и отпечатками пальцев. Подщипывала едва наметившиеся волоски под бровями и расчесывала ресницы специальной щеточкой. Взяв палетку с коричневыми тенями, она наносила их на веки, потом растушевывала по всему веку так, чтобы получался аккуратный градиент. Затем слюнявила тупой жирный карандаш и подкрашивала брови. Светлана включала воду, чтобы она еле сочилась из крана, подставляла коробочку с Ленинградской тушью и размачивала затвердевшую массу.

Начиналось самое интересное. Светлана тщательно размешивала тушь и ровным толстым слоем наносила ее на ресницы. Ресницы слипались, и она брала швейную иглу, чтобы разделить их. Ее ресницы, покрытые тушью, становились похожи на аккуратные хвоинки, а большие глаза выглядели огромными. Светлана не признавала новые виды туши, появившиеся на рынке в девяностых, и не верила рекламе Maybelline. Несколько раз мать дарила ей тушь в аккуратных перламутровых футлярах, но она сохла на полочке под зеркалом в ванной комнате. Светлане казалось, что только Ленинградская тушь способна создать нужный ей объем. Когда глаза были готовы, она брала тюбик с темной помадой и поверх нарисованного карандашом контура красила губы. Запах ее косметики смешивался с кисловатым запахом ванной, белизны и хозяйственного мыла. Светлана красилась медленно, не жалея времени и сил. Казалось, что в этих сорока минутах, что она тратила на красоту, был сакральный смысл. Если что-то шло не так, она громко возмущенно материлась, полностью стирала все со своего лица и начинала снова.

Она не могла представить себя без косметики. И, если с утра к ней заходили гости, а она была не накрашена, просила меня сказать, что Светки нет, и передать гостям, чтобы они зашли часа через два.

...

Мне кажется, я могу остановиться в любой момент. Но это ловушка письма. Кажется, что достаточно одной детали, чтобы вообразить целый мир. Здесь уже достаточно деталей, но мне необходимо описать многие вещи. Чтобы почувствовать удовлетворение и сказать себе — теперь ты свободна от мертвецов.