Авдотья Смирнова: «Я не в том положении, чтобы брать государственные деньги»

Авдотья Смирнова перед съемкой равнодушно называет варианты нарядов шмотьем. О Толстых рассказывает так, будто жила с ними в соседней усадьбе. Готовится к путешествию в Тобольск и соглашается с замечанием, что первый муж показал ей Фассбиндера, а третий — Россию. Обо всем этом и новом фильме «История одного назначения» о том, как Лев Толстой выступал в защиту полкового писаря, осужденного на смертную казнь, — в интервью корреспонденту Buro 24/7 Елене Смородиновой.

— Так как вам сам Толстой? Вы же один из первых зрителей! Ужасно интересно! — в глазах Авдотьи почти детский интерес. — Не стесняйтесь.

— Если честно, мне было интереснее наблюдать за Софьей Андреевной, которую играет Горбачева.

— О, Софья Андреевна была выдающейся, великой женщиной. Володя Толстой, Владимир Ильич, с которым мы — давние приятели, сказал, когда прочитал сценарий: «Господи,  хоть кто-то да вступился!» Потому что семья живет с ощущением глубокой несправедливости в представлении о Толстом как о старце, как будто ему никогда не было 38. И о Софье Андреевне  как о полубезумной истеричке-ревнивице, которая взламывает его ящики и борется с Чертковым.

А ведь Софья Андреевна была обаятельная, остроумная, талантливая, очень живая. Настоящая героиня, товарищ мужу. Все мы забываем, что  они прожили в браке 48 лет. Из них лет 15 только было тяжелых отношений. А до этого момента это была выдающаяся семья. Я в истории человечества не знаю другого такого брака. Они очень любили друг друга. Очень были заняты друг другом, очень влекли друг друга.  Этот брак ведь не просто так был очень плодовит: у них была довольно бурная эротическая жизнь. И это при этом, что они оба были абсолютно верны друг другу. Про Льва Николаевича любят рассказывать легенды, хотя известно, что все его приключения остались до женитьбы. Он так маниакально и хотел жениться, потому что считал, что только брак введет его буйный темперамент в человеческие рамки. При этом была семья чрезвычайно интеллигентная. Там было страшно интересно, они ставили спектакли, они никогда не вели тривиальных разговоров,  они все были очень одарены. Лев Николаевич ведь — сливки сливок, родовитее Романовых. Он был гораздо больший аристократ, чем царь. У него предки — Трубецкие, Голицыны, Волконские — часть их них Рюриковичи, которые на Иване Грозном закончились. Так что Толстые — куда более древний род, чем Романовы. Толстой был превосходно образован, читал всех на свете, читал столько, сколько никто из его современников не читал. И Софья Андреевна тоже читала столько, сколько никто из ее современниц. А у нас из этого сделали ужасную постную гадость: старец, который бесконечно учит всех жить, и истеричка, которая его преследует.

Я читала всю жизнь о них и не понимаю, как можно написать то, что написал Толстой. Вот как мужчина может придумать такое: «Кити, входя на бал, чувствовала мраморность своих плеч». И я очень люблю трилогию Басинского, из которой это кино родилось. А еще в довольно юном возрасте я прочла книгу Бунина «Освобождение Толстого». Бунин, кстати, был влюблен в Толстого как в богочеловека. Бунин! Не последний парень в русской культуре. От Бунина, кстати говоря, у меня и пошло это восхищение ими как семьей. Помню, как Бунин приводит какие-то очень смешные заметки Софьи Андреевны: «Левочку, как я, никто не знает. Левочка — больной ненормальный человек». Или: «48 лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек». Когда дети провалились на экзамене в университете, Софья Андреевна сказала: «У всех дети как дети — умные, талантливые, а мой гений черт-те что наплодил». Вот что за люди! А не плохо сделанные памятники. Поэтому мне и нужна были и Ира Горбачева, и Женя Харитонов — странные, живые, длиннорукие, длинноногие, с быстрыми движениями.

— Кстати, кто занимался кастингом?

— У меня нет кастинг-директора. Как правило, я знаю, на кого я пишу. Здесь у меня были практически все актеры в голове, кроме Шабунина. И тут мне помог Боря Хлебников. Мы очень близкие друзья, а жена Бори, Юля Баталова, — мой всегдашний режиссер монтажа и полноправный соавтор. И в свое время, когда Боря искал героиню для «Аритмии», я ему посоветовала Горбачеву. А когда я искала Шабунина, Боря посоветовал мне Филиппа Гуревича. Отдарился, грубо говоря. Я сомневалась:  у Филиппа же совсем детское лицо. Но через семь минут проб поняла, что Шабунин найден. А Ира Горбачева посоветовала Лизу Янковскую. Я никак не могла найти Таню, сестру Софьи Андреевны. Мне нужно было сочетание огня и чистоты, а у всех, кого мне показывали, в глазах было написано: половая жизнь с 13 лет. Вы не подумайте, я ни в коем случае не осуждаю половую жизнь с 13 лет. Это личное дело каждой семьи. И вдруг Ира мне показывает фотографию, и это то лицо, какое мне нужно. И еще польского артиста искали, но тоже быстро нашли. А остальные роли писали на конкретных артистов. Я практически всегда так делаю. Помню, на запуске «Кококо» спрашиваю у Сельянова: «Пробы будем делать». А он отвечает: «Тебе они нужны?» — «Мне — не нужны». — «Ну, мне тем более». Но такой продюсер у нас один.

— Обычно наоборот?

— Обычно продюсеры требуют пробы. Но если ты же знаешь, что это написано на конкретных людей, то их и снимай. Я вообще не люблю пробы. Они очень травматичны для артистов. И на самом деле если режиссер относится к пробам добросовестно, то и для режиссера. Вкладываешься в артиста, находишь интонацию для диалога, у вас с ним все получается, а потом приходит кто-то, кто еще лучше. И ты должен позвонить и сказать: «Прости, не получится ничего». Это очень тяжело.  Поэтому если я могу избежать проб, я их избегаю.

— С отцом вы этот момент обсуждали? Например, пробы. (Отец Авдотьи Смирновой — Андрей Смирнов, выдающийся советский актер и кинорежиссер, режиссер «Белорусского вокзала». — Прим. Buro 24/7.)

— У нас нет такого — делиться секретами. Или вот это еще — беседовать о профессии. Мы очень близкие товарищи. У нас в семье приняты товарищеские отношения, которые, в частности, заключаются в том, что все друг над другом издеваются и хихикают. Но этический кодекс, скажем так, в профессии, сформирован моим отцом. Это он меня научил тому, что режиссер должен сам позвонить тому актеру, которому он отказывает. Ни в коем случае не перекладывать это ни на второго режиссера, ни на ассистента по актерам, а сам лично. Я даже не помню, когда мы это обсуждали и когда я это усвоила. Просто я уверена, что усвоила это от отца.

— Вам важна оценка отца?

— Важна, да.

— На каком фильме похвала и оценка отца были особенно важны? (Пишут, что именно Андрей Смирнов отговорил Авдотью от поступления во ВГИК, и она поступила сначала на филфак МГУ, затем — на театроведческий ГИТИСа. — Прим. Buro 24/7.)

— У нас было столкновение только на первой моей картине, на «Связи». Отцу не понравился сценарий, он очень со мной спорил. Потом я его позвала посмотреть монтаж. Он посмотрел и сказал: «Дочка, я был не прав. Я не понял сценарий». Это была главная его похвала. А потом я же с ним работала как с артистом — и на «Отцах и детях», и на «Двух днях». И вот сейчас. Он очень дисциплинированный артист, которому что скажешь, то и сделает. На «Отцах и детях» он мне сказал: «Послушай, но тебе не кажется, что он тогда будет очень противным». Я отвечаю: «Так, вы артист, ваше место где?» — «В буфете. Понял». Пошел и сделал, как я просила. Режиссеры — самые дисциплинированные артисты на свете. Потому что режиссер, находясь на месте актера, понимает, как замучен режиссер на месте режиссера. И поэтому он никогда не будет ни спорить, ни что-то предлагать поперек.

— В «Истории одного назначения» есть линия взаимоотношений Колокольцева с отцом-генералом, когда Колокольцеву важно правильное решение именно в глазах отца.

— Мы все ищем одобрения людей, которых мы высоко ценим. Это нормально. Тем более для человека молодого. В зрелом возрасте, если человек правильно повзрослел, он может больше ориентироваться на свои ощущения, нежели на авторитет. В молодости мы все ищем тех или иных авторитетов.

— Вы помните, когда повзрослели? И вы повзрослели правильно?

— Слушайте, ну не мне об этом судить. Мне кажется больным человек, который о себе решает, правильно он повзрослел или нет. Я повзрослела, когда мне было лет 35–37, и это был довольно горький момент. Мне кажется, что взросление очень сильно связано с разочарованием в самом себе. Тот момент, когда ты понимаешь, что уже не станешь ни балериной, ни оперной певицей, ни президентом США, женой Джорджа Клуни, художником, продающимся на «Сотбис»… А вот станешь примерно тем, кем ты уже стал. Вот этот момент очень горький. Потому что следующей мыслью о том, что ты не такой, как ты  о себе воображал, приходит осознание, что, наверно, все другие люди тоже разочаровываются в себе. Следующим шагом тебе других становится жалко почти так же, как себя. А завершается все это пышным аккордом, когда ты понимаешь, что каждый человек на свете один и не может себя объяснить другому. Что внутри ты себя видишь одним, а мир тебя видит совершенно другим. И это непоправимый разрыв. И этот разрыв у каждого. Вот в этот момент человек становится взрослым — как мне кажется. Не слишком ли у нас философская беседа?

Толстой был превосходно образован. И Софья Андреевна читала столько, сколько никто из ее современниц. А у нас из этого сделали ужасную постную гадость: старец, который бесконечно учит всех жить, и истеричка, которая его преследует.

— По-моему, нет. Когда вы работали в «Школе злословия», как готовились к интервью?

— Ну, читали большие досье, которые состояли из других интервью, текстов, выступлений. Я уже довольно смутно помню, программа все-таки давно закрылась.

— Какие границы себе ставили?

— Мы никогда не ходили в личную жизнь, потому что считали это неэтичным. Мы пользовались только тем, что сам человек о себе уже рассказывал, о чем готов говорить или что мы видели в его текстах и так далее. Никогда не лезли на приватную территорию — взаимоотношения с женами-мужьями, драматические события, которые у человека в семье происходили…

— Жалеете, что о чем-то кого-то не спросили?

— Я очень жалею, что так и не решилась спросить у сенатора Валентины Петренко, как она добивается такой прически. Очень хотела задать этот вопрос и так и не решилась.

— Так эта прическа у нее очень много лет.

— Да. И я не понимаю, как она сделана. И почему она именно такая.

— В России любят дуальности: Толстой или Достоевский, Москва или Петербург и так далее. Значит ли, что вы выбрали Толстого? И вообще вы не против этой дуальности?

— Не против. Она такая интеллигентско-бытовая, ничего дурного в ней не вижу. Это странные самопальные сигналы, которые мы друг другу подаем. И у меня, конечно, всегда был Толстой. Хотя я очень ценю многие романы Федора Михайловича, но, конечно, Толстого люблю несравнимо больше. Я его обожаю.

— Помните тест Ахматовой? Когда нужно выбрать собака или кошка, Мандельштам или Пастернак, чай или кофе?

— Вы знаете, беда в том, что у меня это с возрастом поменялось. Когда-то была кошка, а с годами стала собака, когда-то был Мандельштам, а с годами стал Пастернак. В молодости бестрепетно ответила  бы — кошка и Мандельштам. А сейчас старею, поэтому собака и Пастернак.

— Если верить тесту Ахматовой, то сначала вы были петербурженкой, а потом — москвичкой. («Московским» считается выбор «собака, чай, Пастернак», «петербургским» — «кошка, кофе, Мандельштам». — Прим. Buro 24/7.)

— Вот это очень смешно, но, наверное, это о чем-то говорит, потому что я редчайший случай москвички, переехавшей в сознательном возрасте в Петербург. И надолго. На 22 года. И если бы не работа моего мужа, то я бы никогда из Питера в Москву не вернулась. Я и сейчас мечтаю, что мы с Толей на пенсию уедем жить в Питер. Я не люблю Москву.

— За что?

— Во-первых, она для меня некрасивая. Петербург очень красивый. Во-вторых, мне питерский дух города нравится больше — анемичный, с поджатыми губами, с высоко задранными бровями. Я больше его ценю, скажем так. Во-вторых, Москва так устроена, что города Москвы как бы и нет. Остались уголки и ошметки. Питер больше соразмерен человеку. [ZE1] Идешь по Петербургу и гораздо больше видишь толпу: кто во что одет, на каком самокате кто едет. Люди к тебе гораздо ближе, чем в Москве. В Москве ты не видишь человека на другой стороне улицы. Потому что другая сторона может быть так далеко, что с возрастной близорукостью ты вообще ее не видишь. А в Питере-то все видно. И Питер, особенно летом, одевается по-другому. Толпа гораздо больше похожа на европейскую, она гораздо менее гламурна. Она демократичнее. Как в европейской столице. Как в какой-нибудь Вене или в Эдинбурге. Ну ладно, Эдинбург — это почти экзотика. Но вот в Берлине или в Риме ты не увидишь такого количества разряженных людей. И ни в одном городе мира такое количество женщин не ходят на высоких каблуках. Так вот, в Питере их тоже в разы меньше.

— Ну, в провинции ходят. Больше, чем в Москве.

— Наверное. Но провинция же очень разная — в том числе и визуально. У тебя есть ощущение, что ты будто бы в разных странах. Екатеринбург и Благовещенск визуально — две разные планеты. Первый — европейский город. Второй — смесь кооперативной моды конца 80-х и китайского ужаса. И это в вывесках, в витринах, в том, что на людях надето... Страна очень большая и разнообразная. Но если сравнивать Москву и Питер, то в Петербурге люди одеты с пониманием того, что сейчас носят, но это не акцентировано. Беднее город. Сдержаннее.

— А как же типичное питерское снобство, или мягче скажем — снисхождение. Сталкивались?

— Конечно. Все 22 года, что я жила в Петербурге, я была для петербуржцев москвичкой. Сделать с этим ничего нельзя. Я глубоко убеждена, что в настоящей питерской компании про тебя будут говорить: «Это вот наша приехавшая из Чебоксар», — даже если ты прожила в Питере 35 лет. Другое дело, что, прожив в Питере 35 лет, ты так же будешь говорить про кого-то. Вот это «понаехали тут». Конечно, питерский снобизм существует. Но в первые годы жизни в Петербурге он меня задевал, а сейчас он кажется мне милой причудой. Смешит и умиляет. Я его люблю.

— А в первые годы не мешал?

— Мешал.

— Что помогало доказать состоятельность в арт-тусовке?

— В арт-тусовке я уже была. Лет с 17, когда я познакомилась с художниками, музыкантами, я стала часто ездить в Санкт-Петербург. А в 18, когда стала жить отдельно и зарабатывать, я  уезжала туда на каждые выходные. Причем как только не делала это — подсаживалась к проводникам, проводила целые спецоперации. И там я общалась с людьми, которые много что значили в арт-тусовке. Очень дружила с Тимуром Новиковым, с Олегом Котельниковым, с покойным Вадиком Овчинниковым, с Володей Шинкаревым, создателем «Митьков», с Сашей Флоренским. Так что моя состоятельность, собственно, никого не волновала. Это было невероятное на самом деле время по открывавшимся перед человеком возможностям. Ты мог начать делать выставки, до этого никогда их не делая. Ты мог стать тем, кем ты никогда не был. Это было потрясающее время. Трудным было то, что москвичей воспринимали как малообразованных сытых нахалов. Что, кстати, было чистой правдой. Я была малообразованная сытая нахалка. Другое дело, что, переехав в Петербург, я шесть лет прожила в коммуналке, и с деньгами было, прямо скажем, неважно. Сильно хуже, чем в Москве.

— И тут к вам стали сильно лучше относиться?

— Я сравнялась со всеми остальными. Вы поймите правильно сейчас. Родители были при советской власти людьми бедными: у отца закрывали картину за картиной, а мама про свою актерскую зарплату говорила так: «За время моей службы в различных театрах моя зарплата всегда была на 10 процентов меньше стоимости зимних сапог». И это чистая правда. Если у мамы была зарплата 110 рублей, можно не сомневаться, что сапоги стоили 125, которых, конечно, не было. Но я стала очень рано работать:  родительская бедность меня очень стимулировала зарабатывать. Никогда не жила за счет родителей, устроилась на «Мосфильм», стала зарабатывать. А потом переехала в Петербург, потеряла эту работу, а потом родила ребенка. В Петербурге пыталась что-то делать на телевидении, это не особенно выходило, и потом уже я жила в Питере, а работала в Москве.

— Как до сих пор живут многие петербуржцы.

— Ну да, в Петербурге это всегда хуже — с работой, с деньгами.

— А как же золотое время телевидения девяностых?

— Что вы под ним понимаете?

— «Час пик», Листьев, Эрнст.

— Ну,  понимаете, я принадлежала в тот момент к компании художников, писателей, музыкантов-нонконформистов, к андеграунду. Поэтому все, что вы перечислили, было сборищем смешных комсомольских малообразованных юношей. Я очень восхищаюсь Эрнстом как продюсером, считаю, что он делает грандиозные вещи, а олимпийские церемонии в Сочи будут изучать на соответствующих факультетах. Но в тот момент я помню, как посмотрела его программу «Матадор» о Фассбиндере… Эрнст был там в какой-то в дурацкой шляпе. И мне, которая бегала со своим первым мужем, искусствоведом Аркадием Ипполитовым в кинотеатр «Спартак» на ретроспективу Фассбиндера  смотреть по три-четыре фильма в день, это было смешно.

Телевизор вообще не играл никакой роли в нашей жизни. Мы смотрели клипы, потому что это было что-то новое. Еще помню, что кто-то нам дал маленький черно-белый телевизор, и я, когда пеленки гладила, смотрела «Санта-Барбару». И все. Важным было то, что в тот момент стали показывать фильмы, которые больше нигде было увидеть, — всю мировую классику, от которой советский человек был предусмотрительно отлучен. И вдруг это хлынуло потоком. Вот это смотрели. А так — нет. Золотой, по-моему, была вторая половина девяностых, когда менялись медиа. Это момент, когда после возникновения «Коммерсанта» стала меняться вся поляна вокруг — и телевидение тоже. Стали появляться первые глянцевые и деловые издания, изменилась культура теленовостей. Это было действительно золотым веком телевидения. А в конце 80-х  программа «Взгляд», по которой сейчас все ностальгируют, была для меня советской программой, порождением молодежной редакции. Комсомол, ненавистный мне в тот момент. Так что я тут не была тогда со своим народом, где он, к несчастью, был. Совершенно. Я смотрела пиратское телевидение, которое делали ребята-некрореалисты из юфитовской тусовки. Это был галимый андеграунд, издевательство над телевидением. Вот это я смотрела.

— Параллельное кино Юхананова?

— Я снималась в нем вместе с Борей у братьев Алейниковых. Это все был один мир. И он был абсолютно отъединен от мира официальной и даже полуофициальной культуры. Единственный момент соединения этих культур произошел в фильме «Асса». Так вот, с точки зрения тех людей, с которыми я дружила, фильм «Асса» считался абсолютно конформистской полусоветской ерундой, где все не так, как должно быть. Сейчас мне это, конечно, кажется чушью. А тогда казалось, что пришел лауреат Премии Ленинского комсомола Соловьев и трогает своими официальными руками наше неформальное искусство, пытается его приспособить к своим низменным конформистским нуждам. Такая была концепция мира.

— Почему говорите «дружили» в прошедшем времени? Перестали дружить? Или мягче стали во взглядах?

— Многих просто не стало. Тимур Новиков умер, Вадик Овчинников умер, Игорь Алейников погиб.

— Юхананов теперь руководит гостеатром («Электротеатром „Станиславский“». — Прим. Buro 24/7.)

— Прекрасно, мы все стали старше. Я больше ушла в кино, это тоже повлияло. Но часть людей осталась. Моя ближайшая подруга Ира Меглинская, с которой мы вместе создавали фонд «Выход», — это как раз подруга из моей той самой молодости. Тогда она была Ирой Пигановой, женой андеграундного фотохудожника Ильи Пиганова.

— И ничего не предвещало, что вы создадите с Ириной фонд помощи людям с расстройством аутистического спектра.

— Если бы кто-нибудь тогда нам это сказал, мы бы просто не поняли, о чем этот человек говорит. Что это такое и зачем это делать?! Нас волновали исключительно судьбы современного искусства. Больше ни о чем не говорили.

— Довольно странный вопрос, но сейчас вас чьи судьбы больше волнуют — искусства или «Выхода»? Понятно, что это не дилемма, но?..

— Да, это не дилемма совершенно. Я впервые оторвалась от дел фонда почти на год, как раз когда делала «Историю одного назначения».  И я очень скучала по фонду. Хотя, когда я занималась только фондом, все время думала: «Когда же я буду снимать кино», — хотя в это время мы писали с Пармас сценарии, и так далее. Но, когда пошла только снимать кино, очень скучала по фонду. Теперь я как-то не могу себе представить, что я снимаю кино или пишу сценарии, а фонда в моей жизни нет. Это точно была бы какая-то неполная, неполноценная жизнь. Не могу это вообразить.

— Довольно наивный вопрос, но все-таки. Вам не кажется, что благотворительные фонды делают то, что должно делать государство?

— Ну почему же, это почтенная концепция, у которой много сторонников. И если я отвечу «не кажется», то это будет свидетельствовать о том, что я ничего не понимаю в благотворительности. И не на своем месте тот руководитель благотворительным фондом, который не стремится к закрытию этого фонда  по причине его ненужности. Если вы поговорите с главой любого системно работающего фонда, то узнаете, что у них у всех одна стратегическая мечта — чтобы этот фонд стал не нужен. Но сейчас реальность такова, какая она есть. И если говорить о долгах государства, то у нас очень большая страна. Мы даже плохо себе представляем насколько. Ты летишь 9 часов, приземляешься во Владивостоке и обнаруживаешь, что там по-прежнему говорят на русском языке. И любят Розенбаума. И в этой большой стране живет много разного народа. При этом сама государственная машина у нас очень устаревшая. Во многих сферах она не модернизировалась последние 50 лет. А кроме всего прочего, госмашина не заточена на то, чтобы себя реформировать в пользу большей эффективности. Большая эффективность — это меньшие энерго- и трудозатраты. Ни одна система к этому не стремится. Так что благотворительность — это функция общества.  Когда оно взрослеет, то доходит до того, что стоит не нищим на паперти подавать и этим себя утешать, а заниматься системными вещами. Строить то, что потом дорогое государство присвоит себе, немножко подпортит, но в целом будет этим пользоваться. И это нормально.

— На ваше понимание устройства государственной машины повлиял ваш третий брак и ваш третий муж?

— Очень сильно! Понимаете, мы же знакомы с Толей очень давно, я общалась с ним по работе еще тогда, он был мне Анатолий Борисович. А потом мы медленно начали дружить, точнее — приятельствовать. И это приятельство очень сильно повлияло на мое понимание каких-то процессов. В этом участвовал не только он. Мне повезло общаться и с Егором Тимуровичем Гайдаром, и с Сергеем Владиленовичем Кириенко, а это все серьезные ребята. Когда с ними разговариваешь, выясняется, что все не совсем так, как ты себе представлял. Что касается совместной жизни, то Толя очень сильно повлиял не только на мое понимание госмашины, но и на мои представления о стране. Он мне ее показал. Благодаря ему я была в Норильске, на Камчатке и не один раз во Владивостоке, который стал одним из моих любимых городов России, в Архангельске, Екатеринбурге, сейчас на семейный праздник мы уезжаем в Тобольск. Все во Флоренцию, а мы — в Тобольск. А еще  я была на Командорских островах, а там тоже русские живут. А Белгород — совсем другое, а Воронеж — третье и тоже замечательный город.

Сейчас моя мечта — Якутия. Хочу туда зимой, в снег. Если бы мне шесть лет назад кто-то сказал, что я буду умирать от любопытства и хотеть в Якутию, а не в Сан-Франциско, я бы не поверила. У меня появилось вот это ощущение страны, ее огромности и разности. Я знала, что люди живут по-разному, — снимая кино, много ездишь, живешь в спартанских условиях и адском графике. Но в силу технических и финансовых причин в основном все снимается в центральной части. А теперь все поменялось. Теперь я, например, убеждаю своих киношных друзей и Департамент культуры города Ульяновска, что  Ульяновск — готовая натурная площадка для уездного города XIX века. Благодаря тому, что Ульяновск — родина Ленина, сохранились две улицы с полностью сохраненной деревянной застройкой XIX века, палисадники, мостовая, школа. Там, правда, видны новостройки, но это все можно графикой замазать. А что за главный мемориальный комплекс Ленина! Я Шнурову как-то говорила: «Тебе надо там снять клип». Это просто фантастическое место. И если там образуется небольшая техбаза, оснащенная светом и камерами, то бери и снимай просто. И как бы я это узнала, если бы мой муж не стал строить в Ульяновской области ветроэнергетику?

Только пропагандистские дебилы считают, что патриотизм проявляется в бесконечном экстазе от слова «Россия»