Женщина больше не должна «украшать собой», считает Елена Стафьева, размышляя о феномене новой женственности, актуальность которой сегодня особенно возросла
«Я бы хотел, чтобы мои платья были "сконструированными", сформованными по всем изгибам женского тела, чьи контуры они бы вылепливали. Я акцентировал талию, пышность бедер, я подчеркивал бюст. Чтобы мои модели лучше удерживали форму, я почти всю ткань дублировал перкалем или тафтой, восстановив традицию, которая долго была заброшена», — говорил Кристиан Диор своей подруге и соратнице Сюзан Люлен, когда готовил свой знаменитый new look (вернее линии своей первой коллекции Corolle и En Huit, как он сам их назвал).
«То, что ты вынуждена быть куклой, всегда одинаковой, чтобы быть красивой, — это просто плохо, это недостойно женщин. Вот почему я ненавижу косой крой и все, что, по мнению людей, делает женщину красивой. Я принципиально против этого, с личной и общечеловеческой точек зрения. Другая причина, почему я против, — это банально. Я хочу быть умнее, сложнее, изощреннее, интереснее, новее», — говорит Миучча Прада в недавнем интервью Александру Фери из The Independent.
Я, конечно, хочу того же. И нас таких по миру наберется немало — тех, кто не собирается «подчеркивать изгибы», кто морщится от слова «пушап», кто не готов натягивать на себя бандажные платья ни ради чего на свете. Между «в обтяг» и «оверсайз» мы выбираем оверсайз, стараемся избегать высоких каблуков, не жертвуем повседневным комфортом и не знаем определения страшнее, чем «тщательно продуманный образ». Любая объективация для нас — зло, а выражение «украшать собой» звучит практически оскорбительно. Одежда для нас скорее защитный камуфляж, мягкий барьер между нами и миром. Ключевые слова — да, на английском — sophisticated, understatement, diversity, и наша тщательно культивируемая естественность — не только эстетический, но и этический выбор. Птенцы гнезда Миуччи, мы равняемся на Фиби, Стеллу, Надеж и прочих достойнейших женщин.
Цитаты выше не просто формулируют два разных подхода к пониманию и выражению женственности. Между ними — вся эволюция моды последних 60 лет, более того — эволюция западного феминизма. Первая цитата — утверждение экстремальной женственности, с которой началась мода послевоенной Европы, вторая — манифест женственности новой, отталкивающейся от традиционных требований к красоте и традиционных гендерных ролей.
И нас таких по миру наберется немало — тех, кто не собирается «подчеркивать изгибы», кто морщится от слова «пушап», кто не готов натягивать на себя бандажные платья ни ради чего на свете
Центральная идея женственности, какой ее нам завещал Кристиан Диор и какой ее до сих пор понимают на форумах девичьих сайтов, — это идея совершенства. Женщина и ее платья должны быть максимально безупречны — почти до такой степени, чтобы невозможно было поверить в их материальность. Сейчас в разных концах света проходят две выставки, посвященные ровно такому совершенству: в Музее Гальера показывают платья графини Греффюль, легендарной меценатки и светской дамы Belle Époque, которую Пруст вывел как герцогиню де Германт, а в Институте костюма музея Метрополитен выставлены наряды 86-летней графини Жаклин де Риб, легендарной клиентки всех на свете кутюрье и ярчайшей звезды послевоенной светской Европы и Америки.
То, что сейчас идеал красоты связан с несовершенством, это уже практически общее место: для глаза современного человека красота как раз в погрешностях, в изъянах, в дефектах. Именно несовершенство цепляет наш глаз, трогает нашу душу и заводит наше воображение. С идеи несовершенства начинают японские деконструктивисты на рубеже 70-х и 80-х, ее же подхватывают деконструктивисты бельгийские в 80-е. Они яростно разделываются с традиционной женственностью и гламуром — красота и вообще жизнь для них начинаются там, где заканчиваются идеальные пропорции и «подчеркнутые изгибы».
Почему же мы говорим о новой женственности именно сейчас? И почему именно Миучча Прада стала великой матерью новой женственности?
Прада начинала тоже в 80-е (первая коллекция — FW 1988), и, конечно, ею двигали та же идея несовершенства и тот же отказ от общепринятого «красивого», что и деконструктивистами. Но было одно существенное различие: Прада демонтировала клише традиционной женственности в большей степени интеллектуально, чем формально. В ее нарядах не было гламура, но в них не было и никакой гипертрофированной деформации и асимметрии — никаких мятых черных хламид с рукавами, пришитыми на спине, она никогда не делала. Собственно, она брала эти самые клише, причем в их винтажном виде — итальянская mamma, офисная карьеристка в костюме, благородная миланская матрона и прочее, — и пропускала их сквозь безжалостно иронический фильтр, остраняя их. Именно ее подход — отказ от всего, «что, по мнению людей, делает женщину красивой», страсть к «странным» винтажным нарядам, увлечение униформой — все то, что и составило фирменный ugly chic, — кардинально повлиял на современную моду, которая практически целиком вторична и подражательна.
В работе деконструктивистов были открытый вызов и демонстративный разрыв с женственностью золотого века кутюра. Женщина, надевавшая «Хиросима-шик» Кавакубо или пронзительно нелепые вещи Маржелы посреди гламура 80-х и 90-х, как бы говорила: «Я не такая, я — сложная, интеллектуальная, рафинированная, я выше всего этого bling-bling». И в этом была очевидная элитарность. Мода Миуччи Прады никогда не была элитарной, а, напротив, была и остается вполне консьюмеристской — интеллектуалы считывают иронию, массовая же публика обходится без контекста. Поэтому ни одному деконструктивисту и не снился такой коммерческий успех, как у прадовского ugly chic.
Как это непосредственно соотносится с новой женственностью, если началось 25 лет назад? Прада показала, что быть интересной важнее, чем быть красивой в конвенциальном смысле, что гендерные стереотипы существуют не для того, чтобы им следовать, а чтобы с ними играть как хочется. Она расширила пространство возможностей для женщин: стало необязательно выбирать между тщательно уложенными локонами и надетым задом наперед пальто, а можно было надеть сиротское платье и чувствовать себя в нем интересной. Не быть гламурной — но и не быть авангардной, андеграундной и т. п.
И именно этому у нее научилось следующее поколение девушек — Стелла МакКартни и Фиби Файло. Особенно Фиби Файло, которая после Миуччи Прады наша главная культурная героиня. Уже в Chloé она делала замечательные коллекции, ни в чем не уступавшие ее прославившейся именно там предшественнице Стелле МакКартни; но то, что она сделала, придя в Céline, было действительно очень значимым для формирования новой женственности. Файло соединила подчеркнутый минимализм стиля с подчеркнутой роскошью исполнения. И сильной концепцией, которую моментально восприняли все, от фэшн-критиков до обычных покупателей: Кэти Хорин после ее первого показа писала, что она выходила из зала и со всех сторон слышала, как то одна, то другая женщина говорила, что вот, мол, наконец-то кто-то сделал одежду специально для нее. Одежду, которая излучала ясность, безмятежность и уверенность. Объемы, длина, свобода движений, конструкция, оставляющая пространство между телом и одеждой. Эта отстраненная манера первых коллекций Фиби Файло в Céline воспринималась тогда как манифест. В ней не было не только вызова, но и прадовской иронии — это были покой и воля. И тут же стал складываться контекст, который сейчас окончательно оформился в новую женственность.
The Row с его платьями-фартуками и платьями-робами, новый Lemaire с естественной безупречностью и идеальными серым, коричневым и красным, новый Hermès с радикальным минимализмом, новые американские девушки Розетта Гетти (Rosetta Getty) и Рози Ассулин (Rosie Assoulin) с их новой скромностью и километрами ткани. Надеж Ване-Цыбульски сейчас одна из ключевых фигур новой женственности — недаром она сначала делала The Row, а потом ее переманил Hermès. Водолазки, прямые брюки, глухие плащи рыбака, широкие рабочие комбинезоны из глянцевой кожи и форменные платья из невероятной замши — никакого украшательства, только строгость и сила. В ее радикальном подходе бездна современности и феминистского пафоса и куда меньше мягкости, чем было у ее предшественника Кристофа Лемера. Ее одежда говорит: личность и персональный комфорт важнее всего. С ее приходом Hermès очень современно высказался насчет гендерных стереотипов и традиционной женственности — нисколько себе не изменив при этом, потому что весь этот суровый шик — вполне в его многолетних ремесленных традициях.
То, что сейчас идеал красоты связан с несовершенством, это уже практически общее место: для глаза современного человека красота как раз в погрешностях, в изъянах, в дефектах
И в кои-то веки России есть что тут сказать. Говоря о новой женственности и новых девушках, мы можем вспомнить объемные топы-воланы Вики Газинской и ее же широченные брюки-бананы со множеством складок из коллекции грядущей весны. Мы можем назвать Тиграна Аветисяна с его стоящим колом денимом. Но главное, что мы тут можем сказать и показать миру, — Nina Donis. Их цветовые плоскости, их объемы, их полный и принципиальный разрыв со всяческой «красивостью» — это наш символ новой женственности. И самое поразительное — это их феноменальная цельность — эстетическая, этическая, идеологическая — на протяжении примерно 20 лет. И это, конечно, делает их покруче Prada.
Новая женственность при этом вовсе не отрицает сексуальность, она просто видит ее куда более сложным феноменом, чем обтянутые грудь, попа и максимально короткая юбка — все те банальности, которые принято понимать под словом sexy. Одновременно с новой женственностью можно говорить и о новой сексуальности — отстраненной и даже прохладной. Притягательными становятся не максимальное подчеркивание вторичных половых признаков в стиле Кардашьян, а андрогинность и даже гендерная амбивалентность — условно говоря, не твердокаменная грудь в декольте, а соски, чуть заметные под наглухо застегнутой рубашкой. «Прохладность» вроде бы антоним к hot — но зато синоним к cool. Так вот — мы хотим быть cool, а не hot!
Все это пока малопостижимо для женщин старой закалки и для девушек, которые оценивают вещи по принципу «а что скажет мой молодой человек». Но суть новой женственности как раз в том, чтобы не жертвовать своим интеллектуальным и человеческим обликом ради социокультурных клише и традиционных гендерных ролей — и не требовать жертв от других. Мы не хотим ничего «украшать собой» — мы хотим быть самими собой. Вы же вольны остаться в своих бандажных платьях, если именно в них ваша суть. Потому что новая женственность — это не борьба со старой, это великая свобода от всяких клише и предрассудков. Для всех и для каждого.
21.12.15, 16:10